22 октября в Саратовской филармонии состоялся концерт Даниила Крамера и трубача Вадима Эйленкрига. В Саратове Вадим уже выступал в составе Биг-бэнда Игоря Бутмана и сейчас не рискнул назвать себя сольным исполнителем, сказав, что он скорее специальный гость программы «Два еврея». В любом случае, Вадим Эйленкриг для Саратова – человек новый, а с новыми людьми принято знакомиться, что корреспондент ИА «РИАСАР» и сделал перед концертом.

– Вадим, расскажите о себе, когда Вы начали заниматься музыкой? Когда поняли, что это дело Вашей жизни?

– Музыкой я занимался с четырех лет, у меня папа – саксофонист. Конечно, я не в четыре года понял, что музыкант. Даже бросал лет в 20, ушел в бизнес. Это были 1990-е годы, как и многие тогда, челночил, одевал страну в турецкий трикотаж и кожу. Через несколько лет вернулся в музыку, потому что услышал саксофониста по радио и понял, что то, к чему меня принуждали в детстве, и есть любовь всей моей жизни.

– А Ваши татуировки? Это жизненная философия?

– Тату я сделал абсолютно сознательно, первую – в 40 лет, и ни разу об этом не пожалел. Я вообще считаю, что татуировки надо делать именно в сознательном  возрасте. Каждая из них для меня что-то значит. У нас в России многие вообще не воспринимают татуировки, а европейцы любят. На концертах в Германии ко мне подходили даже пожилые и с виду консервативные люди, которые говорили, что им нравятся мои татуировки. В России же, видимо, менталитет не позволяет многим выглядеть так, как они хотят. Все-таки в нашей стране очень сильно общее стремление к школьной форме, даже пенсионеры выглядят одинаково. Раньше люди не одевались, потому что просто не было возможности. Сейчас возможность есть, но люди выбирают то, что носят все. Обратите внимание, ведь вещи классические и дизайнерские стоят практически одинаково. А одежда, которую мы выбираем, отражает внутренний мир. Выходит, люди просто не хотят или не могут самовыражаться через свой внешний вид.

– На Ваш взгляд, это свойственно только русским?

– Нет. Я помню, как-то в Гонконге пришел в спортивный зал, а там все в одинаковых шортах, одинаковых белых футболках. Мало того, они почти все одинакового роста, и фенотип определенный, конечно, присутствует. Это, скажу вам, просто сюр, когда ты занимаешься, а вокруг тебя 40 совершенно одинаковых мужчин.

– Глядя на Вас, нельзя не спросить о любви к спорту…

– Любовь к спорту появилась в 90-е годы, когда в страну привезли фильмы со всеми теми актерами, которые теперь снимаются в сериале «Неудержимые». Шварценеггер, Сталлоне… Я смотрел на них и очень хотел быть на них похожим…

– И тогда Вы занялись бодибилдингом…

– Бодибилдинг – это спорт, в котором мужики мажутся маслом и стоят на сцене в плавках. В это время  другие мужики сидят в зале, смотрят на тех, которые в плавках, и решают, кто из них круче. Это совсем не мой вариант. Кроме того, бодибилдинг ничего общего не имеет со здоровьем, а я его берегу. Мне просто нравится выглядеть определенным образом, мне нравится то, как я ощущаю себя в своем теле. Скажем так, я пытаюсь сделать свое тело достойным своего духа. Кстати, в Саратове живет мой хороший друг Владимир Кравцов. Это человек, который поставил несколько мировых рекордов в жиме лежа. Для мужчины это очень серьезно. Когда встречаются два качка, у них всегда первый вопрос: сколько ты жмешь? Так вот, Володя Кравцов жмет, если я не ошибаюсь, около 310 килограммов.

– А Вы сколько жмете?

– Я жму в несколько раз меньше, чем Володя, но меня радует то, что он высоко оценил мою физическую форму. А еще я себя оправдываю тем, что он профессиональный спортсмен, а я профессиональный музыкант. Я не жму столько, сколько он, а он не умеет играть на трубе.

– Многие музыканты говорят, что занятия спортом зачастую мешают занятиям музыкой...

– В музыке есть много стереотипов. До сих пор мои коллеги трубачи используют методики обучения конца XIX века, когда еще не была настолько изучена физиология. То, что делают многие музыканты, абсолютно антинаучно. В лучшем случае, педагоги читают учебник методики Арбана, изданный в 1864 году! Уже 150 лет с тех пор прошло, а методика для многих не изменилась. Разве это нормально?

– Но если есть новые разработки, почему их не используют?

– Я думаю, это связано с тем, что большинство музыкантов – люди консервативные, особенно среди академистов. Это люди, для которых Лист и Шопен были блестящими импровизаторами, а в XX веке импровизации нет. Да, для своего времени, в XIX веке, великие композиторы были и великими импровизаторами, а теперь все это превратилось в латынь и греческий. Вместе с тем я восхищаюсь перфекционизмом академистов. Такое стремление к совершенству и самокритичность – это то, чего не хватает многим джазовым музыкантам. Я считаю, что каждый музыкант должен понимать, как много он еще не достиг и чему он еще должен учиться. Возможно, сказано резко, но это мнение мое, и не обязательно правильное.

– Вы записали два диска, расскажите, пожалуйста, об этих работах.

– Да, диска два, и каждый из них я выстрадал. Писал долго – один, кажется, около года записывал. Я как раз перфекционист, и мне постоянно не нравится то, что я делаю. Есть артисты, которые просто не слышат себя, к сожалению или к счастью – не знаю даже… Я слышу и то, что нравится, и то, что не нравится мне самому. Стремлюсь к идеальному соло, переписываю, потом опять слушаю, и опять что-то не нравится… Я к своему исполнению очень требователен и считаю, что все, что делаешь, надо делать хорошо.

– Тогда я не вполне Вас поняла. Вы говорите о перфекционизме академистов, утверждая, что его не хватает многим джазовым музыкантам, но ведь Вы джазовый музыкант, хотя и начинали как академист…

– Я чувствую, что и закончу, как академист. Я нахожусь сейчас в какой-то промежуточной стадии. Говоря о перфекционизме, я имел в виду идеальное исполнение. Понимаете, у академиста абсолютно все написано в нотах – где тихо, где громко, в каком темпе и каким штрихом он должен играть. Поэтому все, что ему остается, это сыграть идеально. В этом смысле это перфекционизм. А джаз – это свобода, потому что в импровизации музыкант может играть, как хочет – тихо, громко, длинными нотами или мелкими, или вообще что-то не сыграть… Я не люблю, когда говорят: «Вы джазовый музыкант». Я не джазовый. Я музыкант. Вот и сегодня в концерте с Даниилом Крамером мы будем играть и элементы классики, и джаз, и рок, и даже современные песни. Как это назвать? Поэтому я против того, чтобы навешивать ярлыки вроде: «Вы джазовый».

– Назовем это красивым словом «ассорти». Многие музыканты говорят, что вынуждены сейчас смешивать в одном концерте разные направления, потому что публика не идет на классические концерты.

– Вы знаете, я сейчас вспомнил почему-то, как Брюса Ли спросили, какой вид единоборств самый лучший. Он ответил, что идут не на стили, а на бойца. В музыке все то же самое – люди идут не просто музыку слушать, они идут слушать артиста. Очень часто те исполнители, на которых не идут, оправдываются тем, что публика не ходит на какой-то жанр. Но ведь мы в каждом жанре можем назвать ключевые фигуры, которые на сегодняшний день определяют его лицо. Если у артиста пока нет имени, тут все немного иначе. В этом случае действительно нужно составлять такую программу, на которую пойдут. Но если артист на сцене давно и на него не ходят, я думаю, стоит задать себе вопрос: «А почему не пришли на меня?» Но мы опять вернулись к теме самоедства…

– Если уж мы заговорили о тех, у кого пока нет имени, дайте совет молодым артистам: как составить такую программу, на которую зритель пойдет?

– Это непросто. В самом идеальном случае вкус исполнителя просто совпадает со вкусом публики. Но если и не совпадает, это не страшно – так бывает часто. В этом случае надо искать продюсера. Многие думают, что продюсер – это тот, кто ищет деньги. Это совсем не так. Продюсер – человек, который создает продукт, зная вкусы публики.

– А Ваш вкус совпадает с публикой?

– А Вы как думаете, если на следующей неделе у меня концерт в Светлановском зале Дома музыки, на который я продал 1600 билетов?

– То есть сами все делаете… Или все-таки продюсер?

– Я сам. Я вообще люблю все делать сам.

Беседовала Наталья Григорьева